В философию приходят по-разному. Я пришел через поэзию. Увлекаясь еще в школе сочинением собственных и чтением чужих стихов, я вдруг наткнулся на философскую лирику Шекспира. Особое впечатление произвел на меня его философский сонет № 257, где обыгрываются противоположности разум-безумие, разум-чувства, любовь-разум и др. Философских стихов я писать не мог, поскольку не вполне понимал, что такое философия. Попытка разобраться в этом вопросе привела меня на философский факультет Ростовского-на-Дону госуниверситета. Там я понял, что глубокие философские проблемы в поэтические структуры укладываются плохо, и вообще философия и поэзия, как говорят в Одессе, две большие разницы, поскольку их пути давно разошлись. Хотя отдельные точки соприкосновения виделись возможными, их поиск не показался мне вдохновляющим. Больший интерес вызвали гносеологические и методологические вопросы и, как это ни странно для любителя поэтического творчества, философские проблемы естествознания. Здесь чувствовалась некоторая устойчивость, основательность в отличие от гуманитарно-социально-философских проблем. Последние находились в гораздо более жесткой зависимости от партийных решений, чем первые. Современной молодежи, начинающей свой путь в философию, трудно себе представить глубину идеологического и политического влияния КПСС на общество и на философию, в частности. И хотя большинство из нас не представляло себе, как может быть иначе,  настолько незыблемой казалась марксистско-ленинская идеология, немало порядочных людей интуитивно тянулись поближе к науке, подальше от идеологии и партийного влияния. Такой своеобразной нишей стала логика и методология науки, где практически не было конъюктурщины, где больше было свободы творчества и серьезных исследований.

После окончания университета, я начал работать преподавателем философии Одесского института связи, где моим бескорыстным наставником стал А.Ю.Цофнас, с которым мы  впоследствии опубликовали несколько статей по гносеологическим и методологическим проблемам («Соотношение понима­ния и объяснения в естествознании» – 1978, «Гносеологические основания единства объясняющей и понимающей функций научной теории» –1988). Надо сказать, что мне везло на хороших людей и неординарных ученых. М.К.Петров, которому я сдавал экзамены в Ростовском университете и величие которого осознал не сразу, привил мне любовь к творчеству и неприязнь к догматизму, который был нормой тогдашней советской философии. В.Н Костюк, у которого я обучался в аспирантуре, подтолкнул меня к исследованию очень интересной и тогда мало разработанной в отечественной литературе проблемы научного объяснения. А.Ю.Цофнас, творческое сотрудничество с которым значительно ускорило мое философское становление, подсказал мне возможность оригинальной увязки этой проблемы с темой понимания в науке. М.В.Попович, нынешний директор Института философии АН Украины, а в 80-е годы руководитель отдела этого института, где завершалась и защищалась моя кандидатская диссертация,  помог мне увидеть колоссальные исследовательские перспективы в рамках философии и методологии науки. С благодарностью вспоминаю их теплое отношение ко мне и непринужденные, дружеские беседы с этими философами, имевшие не меньшее значение, чем чтение их произведений.

Вначале центральной темой моих исследований были методологические проблемы научного объяснения, поэтому во многих моих статьях 70-80-х годов фигурирует термин «объяснение» («Проблема розуміння в структурі наукового поясненя»–1986, «Роль научной картины мира в процедуре объяснения»–1983). Надо упомянуть, что в советскую философскую среду проблема объяснения проникла из зарубежной позитивистской литературы, где рассматривалась преимущественно с формально-логических позиций. Выйти на содержательный уровень проблемы удалось путем соотнесения формальной структуры объяснительной процедуры с содержательностью процесса понимания. И все-таки данная тема исследования могла вызвать подозрение, поскольку позитивизм беспощадно критиковался, иногда – заслуженно, но чаще огульно с позиций «единственно верной» марксистско-ленинской философии. Она настолько была сужена, догматизирована и идеологизирована адептами, что оказалась не в состоянии ассимилировать достижения других доктрин и даже просто сосуществовать с ними. Учитывая этот духовный контекст, можно догадаться, как легко было заработать опасный ярлык позитивиста. На одном из заседаний кафедры «старшие товарищи» однажды даже устроили мне взбучку за якобы нефилософский подход к методологии науки, поскольку в развернутой мною модели научного объяснения я не смог указать, где там проходит линия борьбы материализма и идеализма. Эту линию я не смог бы определить и сейчас, но, веря в образованность нынешней философской молодежи, искренне надеюсь, что в такой плоскости вопрос уже не встанет. Однако, марксистская,  впрочем, большей частью – немарксистская, критика позитивизма принесла и положительные плоды: становилось все более ясно, что многие проблемы в теме научного объяснения, например, адекватность, структура, идеалы объяснения, не решить вне истории науки и социокультурного контекста научных исследований. Тогда я понял, что надо расширить  модель объяснения путем введения идеала объяснения в его структуру. Идеал объяснения является каналом проникновения исторических, культурных, социальных факторов, ответственных за убедительность, приемлемость, адекватность, истинность, понятность научных объяснений («Идеал объяснения как научный и социокультурный феномен” –1991, „Субъект научного объяснения” – 1990). Таким образом, я вышел на новый уровень исследований, где  методологические проблемы науки сопрягались с ее социокультурным контекстом. Сейчас уже и студенту ясно, что возникновение и развитие любых теорий, их функционирование и исчезновение, взлеты и падения невозможно объяснить лишь логикой развертывания данной дисциплины. Тут немаловажное значение имеют и особенности биографии ученого, и ценностные предпочтения и установки научного сообщества, и специфика исторической эпохи и даже исторического момента, и экономические, политические, идеологические факторы и т. д. Но еще лет двадцать тому назад это не казалось таким бесспорным, тем более, что трудно было ответить на вопрос: до каких границ можно расширять собственно методологию науки, не утрачивает  ли она, в конце концов, свой предмет? Меня в то время очень занимал вопрос о границах или пределах дисциплины, теории, направления или вообще творчества, разума, познания, прогресса и т.д. («Моральні межі науково-технічної творчості» –1993)

Перестроечные времена и сложный период становления украинской государственности неоднозначно сказался на развитии философии и моего в ней участия. С одной стороны, мы получили мощный импульс к самосовершенствованию: цензура пала и открылся долгожданный доступ к зарубежной философии. Я, как и многие мои коллеги, стал жадно знакомиться с лучшими зарубежными философскими работами, переоткрывая для себя многих знакомых авторов, выпрямляя искаженные идеологией прежние представления, сверяя свои и наши идеи с зарубежными. С гордостью можно отметить, что в целом наши методологические изыскания находились в русле общих тенденций эволюции философии науки. Но надо было также осмыслить место марксистской философии в рамках мировой философской мысли, свести, так сказать, счеты. Поэтому некоторые из моих публикаций не имели прямого отношения к философии и методологии науки, а были связаны с марксистским и немарксистским пониманием исторического процесса и вообще развития («Понятие развития и его интерпретации» –1990, «Проблема интерперетации категории развития» –1996, «Флуктуационная схема исторического процесса» –1998), с проблемами общечеловеческих ценностей и гуманизма, в частности, с вопросами гуманизации и гуманитаризации образования («К проблеме гуманизации инженерного мышления» –1989). Впрочем, и здесь методологический аспект присутствовал, особенно при анализе профессионального, технократического, гуманитарного мышления («Приоритеты образования: профессионализм или технократизм» – 1993).

С другой стороны, материальные трудности переходного периода отвлекали от основной научной работы, из-за чего у меня выходило много публикаций небольшого объема – на серьезные большие статьи времени не оставалось. К сожалению, вместе с цензурой исчез и контроль качества публикаций. На постсоветском пространстве появилось неимоверное число поспешных, плохо продуманных, слабых в теоретическом отношении философских работ, что снижало общий уровень отечественной философии и отнюдь не стимулировало индивидуальную научную деятельность. Впрочем, к философии науки это относится в меньшей степени, в частности, из-за накопленной в прежние годы положительной инерции и непростой для понимания проблематики, которую с наскока профану или случайному человеку не взять.

Тем не менее, моя научная работа продолжалась, и интерес к философии науки не ослабевал. А здесь, вслед за всей философией, в это время совершался грандиозный поворот к анализу рациональных оснований самой науки и философии. Стали подвергаться критическому переосмыслению идеалы рациональности, сформировавшиеся в эпоху Просвещения и определявшие развитие западной, а во многих аспектах и мировой культуры. Даже представления о рациональности знания, составляющие основу науки, критически переосмысливались. В работах известных философов выделялись типы и формы рациональности в науке, демонстрировались рациональные основания вненаучных форм мысли и деятельности. В то же время, мне, как и большинству моих коллег, было ясно, что рациональность остается стержневым началом всей западной культуры, начиная от науки и техники, и кончая правом и искусством. Было очевидно также, что справиться с вызовами современности человечество сможет только рациональными методами. Поэтому необходим не отказ от идеи рациональности, а ее переосмысление. С этим и связан мой постоянный интерес к рациональным основаниям знания, в том числе знания естественнонаучного, технического, гуманитарного. Особенно важно было проследить, как  соотносятся рациональность, свобода и творчество в науке и за ее пределами, насколько рациональность предполагает или исключает целесообразность («Научная рациональность и целесообразность» – 1995, «Рациональность и творчество» –2004).

Рациональность со времен Декарта связывалась с субъектом. Современные попытки выявить его зависимость от различных культурных факторов порой ведут к тому, что субъект растворяется в структурах культуры. В постмодернистских концепциях даже заговорили о смерти субъекта. Во всяком случае, субъект, как независимый и незаинтересованный наблюдатель, каким он считался в классической философии и науке, ушел в прошлое. Мне показалось интересным и важным проследить, как исчезает и вновь возрождается субъект в детерминирующих его различных социокультурных формах, в особенности в языковых структурах. Так я вновь пришел к литературному, правда не только поэтическому, языку. И вообще меня вновь заинтересовали метафоры, которые, оказывается, в науке так же важны как в поэзии. Другой не менее интересной лингвистической структурой неожиданно стал нарратив, который, как казалось, никогда не покинет рамок литературы и литературоведения. Но он активно вторгся в методологию науки потому, что, как выяснилось, нарратив является формой представления практически любых текстов. А поскольку сюжетная канва нарратива пронизывает в равной степени как художественный, так и научный текст, литература и наука оказываются весьма близки. Не случайно работа одного из ведущих специалистов в этой сфере Р.Барта называется «От науки к литературе». Короче говоря, лично меня не удивляет, что я занялся философско-методологическими проблемами гуманитарного знания. К этому закономерно вели мои прежние занятия объяснением и пониманием, поскольку философская традиция соотносила их соответственно с естественными и гуманитарными науками. С этим, в конечном итоге, были связаны попытки понять специфику знания, его форм организации и функционирования, что неизбежно требовало параллелей естественнонаучного и гуманитарного знания. Да и сама методология науки все чаще стала обращаться к категориальному базису и методам гуманитарных наук. Отсюда последовали мои попытки понять, репрезентируется ли реальность в нарративе («Нарратив и социокультурная реальность» –2004), какова роль автора в понимании повествования («Биография, автор, нарратив в современной гуманистике»–2004). Размышляя над особенностями гуманитарного знания, я пришел к выводу о возможности различения парадигм естественнонаучного и гуманитарного знания («Парадигмы гуманитарного знания» –2005). Но если мы будем сущностно различать гуманитарные и естественные науки, то нам придется различать гуманитарные и естественнонаучные теории, законы, картины мира и т.п. («Картина мира гуманитарных наук» –2006), и опять придем к неконструктивному противопоставлению наук о природе и наук о духе.

Я не собираюсь вновь возрождать противоположность гуманитарных и естественных наук. Поэтому в докторской диссертации, которою рассчитываю завершить в ближайшее время, я пытаюсь развести не столько гуманитарные и естественные науки, сколько разновидности научного знания в гуманитарной сфере. Действительно, гуманитарные науки в некоторых аспектах весьма схожи с естественными и техническими и используют те же методы и средства познания и представления знания, а в других – существенно отличны и пользуются специфическими приемами и средствами познания и представления знаний и особыми концептуальными установками.

Соответственно, с одной стороны, я выделяю сферу строгой, традиционной науки с жесткими критериями научной рациональности, типичными научными теориями и парадигмами, объяснительными функциями, количественными оценками, «холодной» картиной мира, общенаучными идеалами и нормами, что обеспечивается объектным подходом, позволяющим там, где можно и нужно исключить влияние субъекта-исследователя и исследуемого объекта-субъекта. Последнее отнюдь не отменяет объективный учет ответных реакций исследуемых объектов-субъектов, например, в психологии или социологии, возможной диалогичности, текстуальности, нарративности и т.д., но приоритет отдается истинности, а не понятности, отражательности, а не конструктивности, монологичности, а не диалогичности.?>?>?>

С другой стороны, я выделяю вторую сферу гуманитаристики с мягкими критериями рациональности, нестрогими теориями, гибкими многослойными парадигмами, интерпретативными и описательно-конструктивными функциями, качественными оценками, «теплой» картиной мира, специфическими гуманитарными идеалами и нормами, что обеспечивается учетом заинтересованной позиции субъекта-исследователя, его конструктивными возможностями, полным учетом «возмущающего» влияния исследуемых объектов-субъектов, с акцентом на диалогичность, текстуальность, нарративность исследуемого материала. Приоритет отдается понятности, в частности взаимопониманию исследователей и исследуемых, а не истинности, а также конструктивности, а не отражательности, диалогичности, а не монологичности.

Вот так выглядит моя философская автобиография, которая по логике жизни требует продолжения, но должна выглядеть завершенной. В этом плане она представляет собой типичный нарратив со всеми его особенностями: сюжетом, завершающей целью, к которой стремится повествование и которая словно бы на роду написана, исключением не укладывающихся в сюжет и поэтому якобы лишних деталей. А между тем, вдруг они, как знать, являются самыми интересными, например роль влюбленности автора или состояния его здоровья в момент выбора тематики статей и способов аргументации? Но таковы, увы, законы нарратива. Ему могла бы противостоять дедуктивная логическая цепочка, но в таком жанре еще никто не писал автобиографий. Может быть, читатель попробует?